Фотограф Владимир Соколаев: «Фотограф — это снайпер, а не пулеметчик»

Пишет блогер missis_volovitz: «У меня поднакопилось множество журналистских материалов, которыми не стыдно поделиться и энное время спустя. Вот, например, интервью с фотохудожником Владимиром Соколаевым. Признанный мастер социальной фотографии 80-х годов, входил в состав знаменитой творческой группы «Трива», которую, по одной из версий, прикрыли по политическим причинам. Сегодня Соколаев живет между Новокузнецком, где у него мастерская, и Москвой. Но большую часть времени проводит на открытом пространстве, занимаясь ландшафтной фотографией.

О границах жестокости в съемке, о лучшем в мире фотоаппарате, о «советских граблях» и о том, почему природа интересней человека, Владимир Соколаев рассказал Тайге.инфо».

— Социальная фотография — это документ? Или в ней все-таки есть взгляд художника?

— Документ. Я вхожу в помещение, вижу, каким образом оформлено событие, и фиксирую его. Моя задача как фотографа — собрать это все в границы кадра, грамотно его расположить и вовремя нажать на спуск. Каждое событие имеет какие-то пиковые точки — их я и снимал. При этом я старался быть максимально отстраненным: чем я прозрачнее на съемках, тем для меня выгодней. К снимкам есть мои подписи об изображенных на них событиях, на этом мое вмешательство в человеческую жизнь заканчивается.

— Сейчас вы еще снимаете на пленку или перешли на цифру?

— Сейчас на цифру. А вообще, какая камера попадет в руки, той и снимаю. Особой разницы нет. С другой стороны, меня как фотографа воспитала пленка. Лучше пленочной Leica еще ничего не придумано, на мой взгляд. Я преимущественно снимал на фокусном расстоянии 50 мм — это то, как видит глаз. Поэтому я уже заранее знал, что увижу в видоискатель камеры, мне оставалось только спустить затвор. Вообще, «леичники» прекрасно понимают друг друга. В ней же нет зеркала, поэтому фотограф смотрит напрямую, он не прячется за камеру, а аппарат не вклинивается между людьми. Плюс она бесшумная, поэтому фотограф остается для людей почти незаметным. Я очень сожалею, что у молодых ребят, которые сейчас начинают снимать, почти нет такой воспитательной функции, когда у тебя заряжено 36 кадров и будь добр в них уложиться.

— Можно ли сказать, что цифровая съемка «развращает» фотографа?

— Обилие водки в магазинах не делает нас пьяницами. Много, и что? Когда человек научается отвечать за каждый свой щелчок, он перестает снимать много. Фотограф — это снайпер, а не пулеметчик. Зачем с живота «стрелять» — все равно не будет толку. Должна быть ответственность за кадр.

— Последнюю фотографию на социальную тему вы сделали в 1988 году. Если бы сейчас по-прежнему занимались этим жанром, каким бы вы увидели современного российского человека?

— Человек не может измениться моментально. Мы все такие же. Какие-то парадоксальные, абсурдные штуки, которые мы видим на этой выставке, их и сейчас навалом. Я как-то шел в подворотне, а там — «смерть»… Вся в черном, косой машет. Ребята какие-то на праздник нарядились, но снимать запретили. Если это все-таки снять грамотно, то это был бы показатель того, что сейчас кругом происходит.

— Вы бы хотели, чтобы СССР вернулся?

— Нет. Я в нем уже был. Зачем дважды на одни и те же грабли наступать? Может, кому-то и недостаточно одного раза, а мне хватило вполне. Этой выставкой я не ставлю перед собой задачи переделать человека, а просто показываю тот мир и людей, которых он окружал. Вот это все — наша история и мое прошлое, то, в чем я находился, что лежит в основе всего, что сейчас происходит. Одна из целей этой выставки — научиться. Если эти снимки не убеждают людей, что туда возвращаться больше не надо, то ради бога, пусть наступают на эти грабли. Когда-нибудь они все же научатся.

— У вас были неприятности с властями по поводу сюжетов ваших фотографий?

— В 1982 году мы с моими коллегами по фотогруппе «Трива» набрались храбрости и решили поучаствовать в World Press Photo (самый престижный конкурс фотожурналистики. — Прим. ред.). А заявки советских фотографов на WPP принимались через «Советское фото». Их возила тут Ольга Суслова — невестка того самого Суслова, только она могла выезжать с этим фотографиями. Мы же пошли другим путем — официальным. Отправили через «Советскую почту». Они дошли до Москвы, их там посмотрели и отправили в Кемеровский обком партии. В Новокузнецке власти были знакомы с нашими фотографиями — они висели на городском стенде, а в обкоме их не знали. Там их разложили на столе и как увидели… Сразу звонок первому секретарю Новокузнецкого горкома партии, он — в машину и в Кемерово. После этого нас начали прессовать, вытеснять. Мы тогда числились на кинокорреспондентском пункте Кузнецкого металлургического комбината, и нам с него пришлось свернуться — нас просто выдавили с предприятия. Аппараты у нас никто не забрал, но негативы конфисковать пытались. Ничего у них не вышло, и мы продолжали снимать, только уже на другом предприятии.

— Многие специалисты в области репортажной фотографии назвали World Press Photo 2011 «порнографией жестокости». Как считаете, где и как должны проходить этические границы для фотожурналиста?

— Я смотрел последний World Press Photo. Он получился таким, потому что в мире спокойней не становится. Фотографы же тоже испытывают некое отвращение к тому, что происходит, и это отвращение они фиксируют в кадре и передают зрителю. Но все-таки эти кадры предназначены для прессы, а это говорит о том, что мир это все интересует. Одно время в советской фотографии очень долго шла дискуссия вокруг вопроса, что нужно делать сперва: помогать людям, например вытаскивать из машины окровавленного человека, или все же для начала сфотографировать? Я знаю одно: если у тебя в руках есть фотоаппарат и больше его ни у кого нет, сделай один снимок, а потом иди помогать.

— Почему вы перестали заниматься социальной фотографией и ушли в ландшафтную?

— По мере взросления ареал интересов расширяется. Было в моей жизни время, когда меня чрезвычайно интересовал человек, то, что он создал вокруг себя — общество, отношения в нем, реакции такой структуры, как государство. Но все это были советские времена, со всеми его парадоксами. А потом настал момент, когда меня стало интересовать нечто большее — то, как устроен мир вне контекста человеческого общества. Изучение картины мира стало мне ближе, чем тема социума, потому что в ней человека, как его единицы, нет. В природе он существует на равных правах с муравьем, с орлом, с реками и озерами. Когда человек попадает в большой мир, масштабы, соотношения меняются. Чтобы в природе ему не потеряться, он должен стать ее частью — это совсем другие отношения с миром. Чем ближе они становятся, тем меньший вес имеет социальная часть человеческого существа, а постепенно и вовсе утрачивается. Это как альпинисты постепенно уходят в горы или моряки думают о морях, но не о городах. Потому что, когда мы начинаем чувствовать большее целое, к меньшему у нас остается и меньше внимания. Это произошло и со мной.

— То есть вы стали эскапистом?

— Нет, конечно. Просто, понимаете, живешь, например, в однокомнатной квартире, а потом попадаешь на просторы степи и в этой квартире уже больше не помещаешься — тело становится другим, внимание другое. Но я редко встречаю человека, гармонично вписанного в природу. Обычно это люди, которые просто не существуют для государства и путешествуют по пространству.

— Можно сказать, что через ландшафтную съемку вы изучаете прежде всего себя?

— Обыкновенно начинаешь замечать свои ноги, когда они вдруг спотыкаются. А так они некое естественное продолжение тела, которое ходит себе и ходит. Поэтому и вопросы к себе появляются, когда возникают какие-то «спотыкачки», «нескладушки». Такое происходит с человеком не только в ландшафте. Фотография в принципе требует от человека, чтобы он изучал себя. Отношением фотографа ко всему окрашиваются и его снимки. Поэтому, когда другой грамотный фотограф или просто думающий человек смотрит мои фотографии, он видит эти мои «нескладушки». Иногда разговоры на эту тему бывают гораздо важнее, чем обсуждение характеристик фото.

Что касается ландшафта, то в него нужно правильно войти, так же как в гости — через дверь. Не через окно или еще что-то, не пытаться в него прорваться. Ландшафт — это силы, которые складывают горы, реки и все прочее. Они гораздо сильнее человека. Чтобы стереть его в порошок, требуется всего один маленький камнепад. Чтобы не оказаться затертым в этих камнях, надо найти правильный путь, поздороваться и войти. Мы же в гостях и на планете, и вообще в жизни. Об этом надо помнить. Мы же контактируем с природой не нашими словами или жестами, а внутренними действиями, своей готовностью в нее войти.

— Хорошо. Если человек всюду в гостях, то где же его дом?

— Только внутри себя. Если мы построили этот дом, нас всюду примут. Если нет, то мы обязательно везде все перекособочим.

— Помимо фотографии, вы снимаете еще и ландшафтные фильмы. Есть ли в них то, что можно назвать сюжетом?

— Настолько, насколько есть сюжет в том, что происходит в природе, — рассвет, закат, дождь, солнце, облака. Жизнь.

Смотрите также: Опасная профессия: фотограф приехал снимать дом и получил пулю от хозяйки